Основано на реальных событиях
1
Совхозный конюх Иван Кузьмич ранним весенним утром на тачанке, запряженной парой лошадей, подкатил к конторе отделения совхоза. Из конторы вышел управляющий отделением Геннадий Николаевич. В совхозе шел весенний сев. С вечера он сообщил Ивану, что по окончании утренней планерки поедут по полям проверять ход работ. Дождавшись, когда управляющий усядется поудобнее, Иван тронул лошадей, которые сразу же перешли на легкую рысцу. Когда выехали за хутор, взору открылось широкое раздолье — глаз радовала пестреющая разнотравьем проснувшаяся степь, у которой своя жизненная задача — в короткий срок расцвести, созреть и бросить семена в землю. Вольный ветер качал головки лазоревых цветов, как бы приветствуя проезжавших мимо путников. В небе было полно звона — друг перед другом заливались жаворонки. Дальше дорога пошла между полей. Слева была изумрудная зелень озимых, которая под ласковым весенним солнышком расправляла свои густые стебельки, справа простиралось вспаханное поле, готовое принять в свое лоно отборное семя пшеницы. Иван, натянув вожжи, остановил лошадей. По полю, натруженно гудя, один за другим двигались три гусеничных трактора с сеялками. Завидев начальство, трактористы остановили машины у края пашни, вылезли из кабин, поздоровались. Подошли, широко улыбаясь, сеяльщицы — комсомолки, добровольно пошедшие работать на время сева. Завязался разговор — о результатах соцсоревнования между звеньями, о качестве сева, погоде.
Иван отошел в сторонку, сел на траву. У него сегодня была очередная бессонная ночь, полная кошмаров и взбудораженной памяти. А утром, как следствие, голову разламывало на части. Не помогали таблетки, которые ему давала жена Екатерина. Уже несколько лет Ивана мучили сновидения, похожие на бесконечный многосерийный фильм, где участником и главным действующим лицом был он сам. И были эти «кинопоказы» регулярными воспоминаниями его прожитой непростой жизни, изматывающими, рвущими на части и до того израненную душу. Как будто неведомый режиссер доставал из архива его долговременной памяти сюжеты реальных событий, забытые детали, перенесенные потрясения, которые приводили его в панику. Он пытался пошевелиться, закричать, но тело находилось в оцепенении. «Вещие сны», как называл их Иван, могли сниться несколько ночей подряд, а могли не проявлять себя несколько месяцев. Если «киносеансы» начинали лихорадить Ивана по ночам, то частые пробуждения от кошмаров, хронические недосыпы и боязнь снова заснуть, оборачивались сильной головной болью. В дополнение ко всему начиналась череда воспоминаний, что было ничем не лучше кошмарных снов. Ему почему-то никогда не снилась Урюпинская тюрьма, где он отбывал полуторагодовой срок в 1931-1932 годах за отказ вступать в колхоз и где сполна хватил лиха, едва оставшись в живых от голода, изнурительных и порой непосильных работ. В основном ему снилась война.
Мобилизован на фронт он был 16 июля 1941 года. Попал в 302-ю горно-стрелковую дивизию пулеметчиком. Дивизия базировалась в Тамани Краснодарского края. 26 декабря 1941-го певуче похрустывала мерзлая земля и тонкий ледок паутиной стягивал лужицы. В кромешной темноте началась переправа через Керченский пролив и высадка десантом в Керчи. Эту переправу Иван сегодня ночью и увидел, вновь пережив во сне. Вначале снилось, как грузились они на плавсредства. Ивану и трем его сослуживцам достался плот, на который они поставили пулемет и ящики с боеприпасами. Казалось, что они плывут целую вечность, слыша только всплески весел и шестов. Но вдруг ночное небо разорвал визг мины, второй, третий. Начался артобстрел. Вокруг вздыбливались фонтаны, летели брызги соленой воды, щепки от плотов и разбитых лодок, повсюду резко и пронзительно кричали раненые. В нескольких метрах от плота Ивана взорвался снаряд, волной от которого плот перевернуло, как бумажный кораблик. Ивана больно по спине ударил скатывающийся в воду пулемет. Тело обожгла ледяная вода, хлынула в рот, нос. Охватил ужас: одежда набухла, тянула ко дну. Он понимал, что сейчас погибнет. Вдруг сильная рука ухватила его за шиворот и потянула наверх. Рядом с собой он увидел лодку.
— Давай, браток, цепляйся за борт, только не переверни нас. Берег близко!
Иван проснулся в холодном поту. Проснулась и Екатерина.
— Ну, чаво, опять воюешь? Сколько раз табе говорила, чтоб хучь лоб крестил на ночь. Да и «Отче Наш» надобно читать. Глядишь — помогеть. Сам не спишь и мне не даешь.
— Да молюсь я. Толькя, видать, большой грешник я, коль Господь мои молитвы не слышить.
Екатерина перевернулась на бок и снова заснула. Иван же в продолжение сна начал вспоминать: вскоре после того, как он уцепился за борт лодки, под ногами ощутил твердое дно. Кругом слышалась минометная, винтовочная стрельба, стрекотали пулеметы. Это наши части, ступив на берег, закреплялись, расширяя плацдарм. Начинало светать. Спаситель Ивана оказался матросом. Морячок поинтересовался:
— Не ранен, браток?
— Не.
— Ну, тогда вот возьми!
Он спешно расстегнул бушлат, под которым была меховая жилетка, снял и кинул Ивану, а из вещмешка достал сухую тельняшку и брюки. Иван пытался отказаться, но матрос остановил:
— Бери, бери! Если не утонул, то от простуды можешь помереть. Давай — бывай и не кашляй! Мне надо своих догонять.
Кто был этот матрос, Иван не знает, да и не было времени расспрашивать и рассматривать. Переодевшись в сухое, подобрал винтовку убитого и побежал искать однополчан. 6 января 1942-го Ивана ранило в ногу, и его отправили в тыловой госпиталь.
…Из плена тяжелых воспоминаний отвлек голос Геннадия Николаевича.
— Ну что, поехали, Иван Кузьмич? Нужно еще доехать до звена Культина. У тебя что-то вид сегодня неважнецкий — опять голова болит?
— Да болить, будь она неладна.
— Ну, сейчас съездим в звено, посмотрим, как у них дела, и отпущу тебя домой — отлежись, отдохни.
Кузьмич приехал домой до обеда. Екатерина, копаясь в огороде, удивилась раннему возвращению мужа:
— Ты чавой-то так рано, случилось чаво?
—Почти кажную ночь случается, разтуды ее в коромысло! Ты же знаешь — опять вещий сон снился. Башка трещить, как спелый арбуз!
— Да какие же они у тебя вещие? Вещие — это кады чаво-нибудь предсказывають. А у тебя они все о прошлом напоминають.
— Вот и напоминаить война мне, значить вещие, — не сдавался Иван. — Видать, дюже я ей пондравился, ежели отпущать меня не хочить.
Екатерина отмахнулась от него, как от назойливой мухи, и пошла кормить недавно вылупившихся цыплят.
2
На узеньких улочках оккупированного городка с тенистыми садами, раскидистыми ивами, огромными, как дубы, грецкими орехами, стояли небольшие притихшие домишки, казавшиеся необитаемыми. Виноградники с янтарными гроздьями притаились на склонах у подножья гор. Воздух был наполнен запахом моря, криком чаек, ищущих еду, да стуком топоров строительной бригады. Иван и еще семеро военнопленных в Бахчисарае строили загоны для скота, отобранного немцами у местных жителей. До этого пленные занимались плотницкими работами в Керчи. Там, сразу после попадания в плен к Ивану не раз подходил Захар Тупикин (родом он был с Краснодарского края):
— Бежать нам надо, пока наши далеко не ушли. Слышишь канонаду? Наши бьются! А мы тут немцам задницы заносим!
— Да куда ж бечь-то? Ты погляди, какая охрана! Постреляють как куропаток!
Удобный случай выдался в Бахчисарае — немцы отмечали какой-то праздник, и все были в хорошем подпитии, в том числе и охранники. На столе, сложенном из ящиков, была выпивка и закуска. Один из солдат, обглодав куриную ножку, бросил кость под ноги тесавшим бревно пленным красноармейцам: «Рус Иван, на, покушай!» Раздался всеобщий хохот. Иван сжал кулаки, едва сдерживаясь, чтобы не врезать шутнику по морде.
— Суки, — прошипел Захар. — Мы еще с вами за все поквитаемся! Иван, слышишь, давай сегодня сбежим! Они пьяные все!
Товарищи, делая вид, что пошли по нужде, завернули за угол и бросились бежать. Но из-за поворота вывернулся мотоцикл с немцами, быстро сообразившими, кто перед ними и открывшими стрельбу вслед беглецам. Захар остановился, выпрямился и упал. Был ли он убит или ранен, Иван не знал. Остановиться он не мог. Под свист пуль добежал до виноградника у горы и, петляя как заяц между рядами лозы, уходил от погони. А погоня не отставала. Выбежав из виноградника, Иван увидел полуразрушенный дом и бросился в него, мигом забрался на чердак, спрятался за дымоходом. Сердце выпрыгивало из груди. Через пару минут он услышал топот ног и даже шумное дыхание преследующего его солдата. Тот заглянул на чердак, но не удосужился его осмотреть, и удалился. Переждав, Иван пригибаясь, побежал в лес. Через полкилометра его настигли два немца с овчаркой на поводке. Собака повалила на землю, вгрызаясь в его тело, а немцы охаживали Ивана дубинками по голове, спине, рукам.
…Почувствовал боль и ужас, Иван закричал и проснулся. Проснулась и Екатерина
— Чаво, Ваня, опять? Всяво две ночушки поспал спокойно! Господи, да что ж это за муки такие?
— Иди, Катя, в горницу на кровать, там поспи. Я таперича до утра не усну и табе не дам.
Екатерина ушла, а Иван лежал с открытыми глазами до самого рассвета. Как всегда, в голову полезли воспоминания: после ранения в ногу, он отлежал положенное в госпитале и снова был направлен на Керченский полуостров в хозяйственную часть. 19 мая 1942 года наступающие немецкие части взяли их в плен. После неудавшегося побега в Бахчисарае Ивана бросили в сарай на солому, где он пролежал неделю. Раны от укусов собаки и разбитая дубинками голова гноились и нещадно болели. Шел октябрь 1943-го. Хотя Бахчисарай и южный город, ночи уже были прохладные — в придачу к неутихавшей боли. Утром восьмого дня дверь сарая открылась, и немец приказал окоченевшему Ивану выходить. Хромая и стоная, Иван пошел за охранником, который привел его к управе, где у крыльца выстроились в шеренгу военнопленные. Из управы вышел немецкий офицер. Он внимательно оглядел стоящих и показывая перчаткой на выбранного им пленника, коротко отдавал приказание:
—Dieser! (Этот), — скомандовал, подойдя к Ивану, и осмотрев его пристальнее, чем других. И добавил:
— Arztin! (Врача).
Фриц отбирал физически крепких мужиков. Иван, даже избитый, был хорошее сложен — выше среднего роста, коренастый, с сильными по-крестьянски руками. К обеду в сарай пришел немецкий врач. Осмотрев и обработав раны, наложил на них повязки с вонючей мазью. Через несколько дней лечения раны начали затягиваться и заживать. Через неделю отобранных пленников погрузили в железнодорожный эшелон и через Румынию и Австрию привезли в Германию. Там, в лагере военнопленных в Штайне, Иван встретил земляка, Герасима Сеимова. Со слезами на глазах горемыки обнялись. Почти месяц они были в одном лагере. Оба испытывали такое чувство, что встретился родной по крови человек. Все эти дни они почти не расставались — вспоминали родину, друзей и знакомых.
— Вот знаешь, Герасим, гонють нас по немецким улицам, гляжу — чистота везде, дома хорошие. Чаво уж там говорить, хорошо живеть немчура! А по мне лучшей нету нашего края. Домой хочу! Суждено ли нам с тобой вернуться?
— Один Господь знаить, Ваня! Сидим туточки и ничаво не знаем, чаво там на фронте твориться? Иде наши? Докедова фашистская гадина доползла?
— А знаешь, Герасим, чаво бы я сычас попил бы? Кваску бы ядреного, на чабреце! — Иван аж прикрыл глаза, представляя вкус настоянного на опаре кваса, который делали в летнюю пору в каждом хуторском доме.
— Не поверишь, Иван, а мне часто снится, как я ем молоко стечное! У маманьки моёй оно сладкое получалося!
Герасим оставили в лагере. По окончании войны он вернулся домой больной туберкулезом и вскоре умер. А Ивана после медкомиссии вывезли в Норвегию, в город Берген. Там военнопленные работали на цементном заводе. В конце войны участились бомбардировки авиацией союзников немецких городов, и в ноябре 1944-го. Ивана Кузьмича вернули в Германию ремонтировать шоссейные дороги после авианалетов. В мае 1945-го его и других военнопленных освободила Красная Армия. Радости не было предела. Но, как оказалось, радовался Иван рано, потому что, как говорится, попал он из огня да в полымя. Начались изматывающие нервы проверки причин и обстоятельств попадания в плен. Осудили на три года теперь уже советских лагерей. Отбывал срок на лесоповале в Западной Украине. Все равно это было намного легче — появилась надежда хоть через три года, но точно вернуться домой.
3
Нонешней ночью Иван снова видел сон. Но, к удивлению, он даже не проснулся, как обычно это бывало. Видел во сне буйно цветущие бело-розовым цветом сады, а среди деревьев шла к нему в голубом платье первая жена Маша, держа на руках дочку Нину. Маша широко улыбалась, а Нина тянула к Ивану ручки. Сон был коротким, но ярким. Они поженилисьв 37-м году. Через год родилась дочка. Никогда больше в жизни не был Иван так счастлив, как в те годы.
Жили они в плохенькой хатенке, которая досталась Марии от бабушки. Жили бедно, но дружно. Ниночка уже начинала ходить, как неожиданно поднялась температура, которая с каждым днем становилась все выше. Через неделю девочка «сгорела» от глотошной (дифтерии). Не передать словами горе молодых родителей. А тут вскоре грянула новая беда — началась война. Иван ушел на фронт. Сначала от него были письма, а потом пришло извещение о том, что пропал без вести.
Два года минуло со дня Победы. Мария уже не ждала мужа, предполагая, что случилось непоправимое. Работала, как и все, в колхозе. Дома сажала огород, имела десяток курочек да кошку. Родственников не было. Ее воспитывала бабушка, которой уже не было в живых. Одно скрашивало жизнь — соседка Евдокия. Они были такие разные. Мария — высокая, статная, серьезная. Евдокия же, наоборот, — небольшого росточка, рыженькая, конопатая веселушечка. Но подругами они были не разлей вода. На мужа Евдокия еще в конце 41-го получила похоронку, детьми не успела обзавестись. Так и жили два одиночества, помогая друг другу в обыденных делах и вместе коротая длинные зимние вечера.Вот и сегодня, придя с работы, Мария взяла ведра и пошла поливать огород. Евдокия выглянув из-за разросшегося куста сирени, крикнула подруге: «Маня, как управисси, зайди ко мне».
Закончив с поливом, Мария ополоснула ноги, надела чирики и отправилась к Дуне. Открыв дверь, растерялась — за столом сидели двое молодых незнакомых мужчин. Попыталась уйти, но подскочила Евдокия, схватив ее за руку, повела за стол.
—Ну, чего ты, дуреха, испужалась, проходи, повечеряй с нами. Это мои гости, Яков и Сергей. Я картошки молодой сварила, огурчики малосольные. Садись, садись.
Мария присела на край лавки. Рядом оказался Сергей, высокий, бородатый парень. Из вежливости съела две картофелины и засобиралась уходить. Евдокия уговаривала, чтобы она осталась, но Мария настояла на своем. Тогда Сергей вызвался ее проводить, она и тут не согласилась: «Сама дойду, уж не заблужусь».
Наутро Евдокия по пути на работу отчитывала Марию:
— Дуреха ты и есть, дуреха. С хорошим мужиком хотела тебя свести, а ты жеманисси.
— Да откедова ты их взяла? Они же не нашенские.
— Табе не все равно, нашенские иль не нашенские. Главное — люди хорошие.
— Ты почем знаешь, какие они люди?
— Да ну тебя, Машка, какая ты въедливая! Ну, ты сама не видишь, что люди как люди, не звери какие-то. Две ноги, две руки.
—Я тебя спрашиваю, иде ты их нашла?
— Иде, идее… Ехала на быках, арбузы вязла, они из левады вышли, арбузика спросили. Вот так и обзнакомились.
— Они хто такие и чаво делали в леваде?
— Ой, Машка, ты меня замучила! Ну, хоронются они. Все в жизни бываить. А люди все равно добрые.
— Дезертиры, что ли?
— А дезертиры чаво, не люди? Они жить не хотять по твоему?
— И на кой ляд они табе и мне нужны?
— Ну, говорю же, дуреха! А на что мужики бабам нужны? Ты чаво ж, всю жизню монашкой хочешь прожить? Младость, она один раз в жизни дается. Муженькев наших война забрала, да и женихов тоже больше нету! Вяртались живыми домой раз, два и обчелся. Да и те семейные. Ты хотишь, что бы чь-нить жана табе патлы повыдергала или окна палкой посчитала, а?! Ну, так вот не выкобенивайся, табе говорю!
…Уже заосеняло, деревья подернулись желтизной, зарядили дожди. Полевые работы приостановились, и бригадир разрешил побыть дома, пока дождь не перестанет. Евдокия пришла к Марии. Та сидела в сараюшке, чистила початки. Евдокия подсела к ней, принялась помогать:
— Слышь, Мань, чавой-то давно наши ухажеры не показываются? Дождичка, что ли, испужались?
— Вчера слыхала, в правлении гутарили, что милиция с района приехала, по дубраве шарють.
— Нябось наших заарестовали или спужнули? Вот бяда-то!
— А я, Дуня, чажелая, — выдохнула Мария.
Евдокия выпучила глаза, всплеснув руками:
— Ой, и дуреха! Ряхнулась что ли? Ну, дяла!
Она заходила по тесному сараю кругами, заложив руки за спину:
— Ты дюжа, подруга, не убивайся. Сходишь к Лукерье, она табе все лучшим образом обделаить. Не ты первая, не ты последняя. Все образумится. Вот же надо такому случиться?!
— Никуды я не пойду. Родить я ряшила. Мужа нет и таперьча уж, видать, не будить. Хучь ради дитя буду жить. А то я уж с кошкой, как с человеком, начала гутарить.
— Беляны, что ль, объелась? Али так умом тронулась?!
— Я уж все обдумала и ряшила, — твердо повторила Маша.
А на второй день, когда на небе разошлись тучки и перестал сыпать дождь, пришла письмоноска Зойка и принесла Марии письмо. Ей никто и никогда не писал письма, кроме мужа Ивана. Трясущимися руками она взяла желтый конверт и, узнав почерк Ивана, обессилевшая села на табуретку: «Зоя, прочитай, у меня перед глазами все плыветь».
Зойка взяла из рук Марии письмо и по слогам начала читать:
«Здравствуй, дорогая моя супружница, Маша! С большим приветом к табе твой муж Иван. Спешу сообщить, что я живой и здоровый. Был три года в плену. А счас работаю на Украине. Мне разрешили, что бы я тебя выписал к сабе. Приезжай, моя родная, я дюжа соскучился…»
Марию колотила нервная дрожь. Почтальонка принесла ей кружку воды. Стуча о край кружки зубами, Маша сделала глоток и горько заплакала.
— Покричи, покричи, энто от радости, — причитала Зойка. — Ну, я побегла, пока развиднелось, а то я ищ половину газет не разнесла, — протараторила Зойка и, хлопнув дверью, помчалась по хутору сорокой разносить весть об объявлении Ивана.
Мария, еще поплакав, решительно встала, переоделась в чистое, достала из сундука накидной платок и припасенную денежку, и, закрыв дверь хаты на цепок, направилась в соседний хутор к бабке Лукерье.
Евдокия, узнав от Зойки радостную весть, побежала к подруге и не обнаружив ее дома, удивилась: «Куды ж она успела уйтить?» Вечером все посматривала на окна Марии, не затеплился ли в них огонек керосиновой лампы? Потом не выдержала, снова подошла к ее крыльцу, но дверь хаты была по- прежнему заперта. Евдокия забеспокоилась. Еще толком не рассвело, она снова пришла к подруге. На этот раз дверь была открыта нараспашку, Мария лежала на кровати, смертельно бледная, а под ней была лужа крови.
— Дуреха, моя ты дуреха, ты чаво наделала? — Дуня забыла, что всего день назад уговаривала Марию сходить к Лукерье. Теперь же она, испугавшись, растерялась и не знала, что делать. Постояв над распластанной Марией, бросилась к двери. Почти всю дорогу она бежала, только иногда переходя на шаг. Запыхавшись, влетела в хату Лукерьи:
— Тетка Лукерья, там Маня помираить? Чаво делать-то?
— Какая Маня? Я чаво, дохтор, что ли?
— Да нонча ночью у тебя Мария была, по женскому делу? Ну?
— Чаво занукала? Никого у меня не было!
— Ах, ты ж кочережка старая! Да что б табе! — Дуня выскочила от Лукерьи, с силой хлопнув дверью, и все так же бегом, не чувствуя усталости, рванула назад. Живой она Марию уже не застала.
…На адрес, указанный на конверте, Евдокия попросила Зойку дать телеграмму Ивану о смерти его жены. На девятый день сестры Ивана, Ольга и Степанида, в хатенке Марии собрали незамысловатый поминальный обед по покойной. Когда приглашенные соседи и немногочисленные родственники сели за стол, нежданно появился Иван. После поминок перекинулся шись словами с сестрами, которые, перемыв посуду, собрались домой, пообещал, что к вечеру заглянет. При расставании Степанида шепнула Ивану, что Евдокия все знает о случившемся, но молчит. Иван остался с ней наедине.
Она, подобрав подол юбки, притирала полы. Домыв до порога, Евдокия с тряпкой в руках выпрямилась и увидела идущего на нее горой Ивана. Лицо его не предвещало ничего хорошего. Дуня едва доходила Ивану до плеча. Он же, разведя руки в сторону, уперся в стену, прижав к ней Евдокию.
— Ну, рассказывай! — прорычал Иван.
— Чаво, Ваня, рассказывать? — в страхе залепетала Дуня.
— Все чаво знаешь!
— Ничаво, не знаю! — прошептала Евдокия, чуть не падая от страха в обморок.
— Ну! — выдохнул Иван, раздувая ноздри и играя желваками.
— Все, Ваня, расскажу, толькя отпусти!
Иван отступил на шаг, взял табуретку и грохнул ее на пол перед Евдокией: «Садись и рассказывай все без утайки, а не то!»
Он сидел за столом, обхватив голову руками и слушал Дунин рассказ о произошедшем. Еще не досказав до конца, Евдокия увидела, как у Ивана затряслись его могучие плечи. Он поднялся, пытаясь совладать с собой, но у него не получилось. Давясь рыданиями, он вопрошал: «Господи, да чаво ж она натворила? Да разве ж мы этого дитя б с ней не воспитали бы?» Иван ударился головой о стену. Евдокия выскочила из хаты, боясь нового приступа ярости.
4
Иван Кузьмич с управляющим Геннадием Николаевичем с утра проехали по полям, где уже начали проклевываться всходы яровой пшеницы.
— Влаги в земле достаточно, всходы должны быть дружными- радовался управляющий. — Сам-то как, Иван Кузьмич. Головой не страдаешь?
— Да нет, пока не снятся эти трехклятые сны, она у меня не болить.
— Может, врачам показаться? Что ж так мучиться?
— Да чаво они врачи, душу, что ли, мне заменють?
— Давай, Иван Кузьмич, а потом в кузницу, там бороны ремонтируют. Надо посмотреть.
— Поехали, Геннадий Николаевич. А мы ишо куды ноне поедем?
— Никуда. А ты что хотел?
— Дома огород вспахать надобно. Земля подошла.
— Ну, да вспаши, как освободимся. Успеешь за сегодня?
— Успею.
Приехав домой, Иван перепряг лошадей в плуг, прицепил сзади маленькую борону, начал пахать. Екатерина с соседкой Раисой быстро управлялись с посадкой картофельных семян в борозду. Закончив работу, бабы собрали пустые мешки и ведра и пошли в дом, а Иван, выведя лошадей из борозды, сел на траву, захватив с пашни горсть влажной, теплой земли, поднес к лицу, жадно вдыхая ее запах. Он знал цену этому запаху, запаху родного края, запаху дома, к которому он, через боль, страх, горести и лишения, непосильный труд шел долгие семь лет. Растерев в ладонях рассыпчатую, плодородную почву, он развалился на зеленом травяном ковре, раскинув руки в стороны. В голубом бездонном небе парил коршун, выискивая добычу, а на земле стрекотали кузнечики, щебетали птички. Заслышались приближающиеся шаги.
— Ваня, ты чаво тут улегся? Табе не плохо? — с тревогой в голосе спросила Екатерина.
— Не, Катя, мне хорошо! — блаженно улыбаясь, ответил Иван. — Дюжа хорошо!
...В 48-м, вернувшись из лагеря, он несколько дней погостил у сестер и решил уехать из хутора. Всё здесь напоминало о Марии, дочке Ниночке, ушедших роднуличках. Перебрался в Слащевскую, где устроился на маслозавод конюхом. Спустя время, положил глаз на Екатерину, которая работала тут же на сепараторах. У нее была судьба тоже изломанная через колено. В молодости Катя дружила с парнем Сашкой. Сашка собирался уже засылать сватов, но отец Екатерины заартачился:
— Нечаво с голытьбой связываться, нужду разводить. Мать одна воспитывала их троих. Чаво с няво толку? Пойдешь за Митрошку Чурекова. С яво отцом мы уж сговорились.
Как ни рыдала Катя, как ни просила отца, он был неумолим. На Покров сыграли свадьбу, и Катерина пошла жить в снохи к Чурековым. Свекровь взяла ее к себе работать на колхозный птичник. Через полгода случилась такая история. Свекровь украла с птичника полведра зерна. Кто-то донес. Пришли с обыском, нашли зерно, но она все свалила на сноху. Катю осудили на три года. Отсидев, к мужу она не вернулась. И вскоре сошлась с Сашкой. Прожили душа в душу полтора года, и тут началась война. Сашку мобилизовали в первые же дни, а через три месяца Екатерине принесли на него похоронку. Восемь лет прожила одна, пока не встретила Ивана. Когда сошлись, поначалу снимали комнату, а потом, подсобрав деньжат, купили флигелек. Но Ивану не по душе было это место жительство — с крутыми меловыми горами и дорогами с непролазной грязью. Он заскучал по родному хутору, хотя не так давно из него сбежал. Посоветовавшись, супруги перевезли туда свой домишко. Все бы ничего, но детей не было. Но вскоре случай изменил их жизнь.
В другом хуторе у Ивана жила родная племянница Александра. Ее муж Ефим по прозвищу Юнюшка слыл человеком непутевым. Занимался он сбором вторсырья по хуторам и сдавал его в заготконтору. За какие-то махинации Ефима посадили. Александра одна тянула четверых полуголодных детей на одном молоке от оставшейся коровы. Двое взрослых дочерей, Нина и Фаина, уже были взрослыми и жили отдельно. Однажды Александру вызвали в сельсовет, потребовали налог.
— Да я ж заплатила все сполна, — достав из-за пазухи бумагу, подала ее председателю. — Вот и документ.
Председатель поглядел на бумагу и усмехнулся:
— Этой бумажкой только зад можно подтереть. Чего ты мне ее суешь?
— Дык мне ее выписали, кады я налог заплатила. Я ж не грамотная. Чаво дали, то и взяла, — растерялась Александра.
— Ну, в общем так — кто тебе там давал эту филькину грамоту, я не знаю. Плати, а то под суд пойдешь.
Пришлось Александре сгонять со двора последнею коровенку, чтобы заплатить налог. Шла домой, рыдая. По дороге встретилась кума Анисья:
— Чаво случилось, кума?
Алексадра пожаловалась на свою свалившуюся беду.
— Ой-ей-ей, чаво творять, паразиты! — сокрушалась Анисья. — Ничаво не поделаешь, они ж властя! Пошли скорей, кума, домой. Глянь какая туча вывернулась, щас ливанеть.
— Да хоть бы меня грозой убило! Чем же я таперича детей буду кормить?! — еще сильней зарыдала Александра.
Из-за горизонта стремительно надвигалась темная туча, поднялся сильный ветер, моментально потемнело, хлынул дождь. Молния зигзагами вспарывала тяжелые тучи, с угрожающим треском обрушивая на землю раскаты грозы. Стихия бушевала недолго. Дождь прекратился, выглянуло солнце. Босоногая ребятня высыпала на улицу померить лужи. На дороге показались две бабы, их, поравнявшихся с хатой Александры, привлек надрывный плач детей.
— А иде ваша мамка? Чаво так ребятишки кричать? — спросили они у старшей дочери Александры, стоящей на дороге.
— Ня знаю, — беззаботно ответила та и побежала догонять скачущую по дороге детвору.
Бабы зашли во двор, двери хаты были открыты настежь, на земле валялось выбитое оконное стекло. Когда они заглянули внутрь, то увидели на кровати обугленное тело Александры, а в потолке у матрицы — сквозную, через соломенную крышу зияющую дыру и ревущих возле кровати полуторагодовалого Ванюшки и трехлетнего Алешку.
— Батюшки, дык ее ж грозой убило! — запричитали бабы.
После похорон четверых детей отправили в приют.
…Екатерина потеряла покой и сон. Ежедневно умоляла:
— Ваня, ну давай заберем из приюта Ванечку! Я как глянула, как яво из дома понясли с босыми ножонками, ажн сердце захолонулось, так яво жалко стало! Кому он там нужен такой махонький?
— Я не супротив взять дитя из приюта, но из доброй семьи. А чаво доброго из Юнюшкиного дитя можить вырастить? Как говорять, каково семя, таково и племя.
Но еще говорят, что вода камень точит. Уговорила все-таки Катя мужа усыновить Ванятку. Жизнь заиграла для нее новыми красками. Обрушила она на приемного сына всю свою невостребованную доселе материнскую любовь. С утра до ночи тетехалась с Ванечкой, шила ему штанишки и рубашонки, по ночам спал он только с ней рядом. Ванечка рос, взрослел, но по-прежнему, был горячо любим и обожаем приемной матерью. Иван тоже полюбил его всей душой, но, бывало, по-отечески пробовал приструнить избалованного мальца. Тогда Екатерина коршуном набрасывалась на мужа, защищая любимое чадо. Приемыш вырос красивым на лицо, был он небольшого роста и коренастого телосложения, а имя Ванечка, прилипло к нему навсегда — так звали его не только мать, но и все хуторяне. Окончив школу, он уехал в Челябинскую область учиться в геологоразведывательном техникуме. Выучившись на геолога, пару-тройку лет помотался с экспедициями по тайге и вдруг приехал домой с молодой женой Валентиной, симпатичной, небольшого росточка, кроткой и скромной девушкой. С первых же дней Валюша пришлась старикам по душе. Родились внуки — Леночка и Саша. Ванечку вновь потянуло на учебу — оставив семью со стариками, поехал учиться в Волгоградскую трехгодичную партийную школу среднего звена на зоотехника-ветеринара. По окончанию вернулся домой, и его назначили управляющим отделения.
5
За окном разгулялась осенняя непогода. Серые рваные тучи, подгоняемые шквалистым ветром, обрушивали на раскисшую от избытка влаги землю крупные и холодные горошины дождя. Деревья качали голыми ветками, освобождаясь от последних пожухлых листьев. Кузьмич, управившись с хозяйством, продрогший зашел в дом, потирая озябшие руки. Катерина позвала вечерять, но он отказался. Залез на печь, укрывшись одеялом с головой, быстро заснул. Уже к утру увидел свой очередной «вещий» сон: пришел Ванечка домой и сходу заявил:
— Никакие вы мне не папка и не мамка! И я вам не родной, жить я с вами больше не буду!
Иван проснулся в холодном поту. По крыше и оконному стеклу хлестал дождь, ветер не утихал. Вспомнилось, как будучи одиннадцатилетним мальчишкой, идя из школы, Ванечка зашел к родной сестре Ивана Ольге Кузьминичне, а та сдуру и просветила ему его происхождение. Иван поставил Ванечку перед собой и, глядя в глаза, сказал:
— Ты уж таперь большой — воспитали!. Жить с нами не хочешь, значить так и быть — бери все, чаво табе надо, корову, свиней, из дома чаво надобно, все бери, нам для тебя ничаво не жалко, и иди куда пожелаешь.
Ванечка, выслушав, молча повернулся и, хлопнув дверью, ушел. Где-то прогуляв остаток дня, снова явился и, уже присмиревший, доложил:
— С вами останусь. Никуда не пойду!
Иван понял, что нахлынувшие воспоминания больше не дадут заснуть. Он сел на печи, свесив ноги. Как же он устал от этих своих ночных «кинокартин»! Как хотелось многое из жестокой памяти вычеркнуть, забыть и успокоиться. Не забывалось и не вычеркивалось. Днем было намного легче. Он хлопотал по хозяйству, занимался с внуками. Но подходила ночь, и это становилось мучением. Частенько случалась бессонница, на душе было тревожно и неспокойно. Он подолгу ворочался с бока на бок, вдобавок ко всему стала на непогоду болеть старая рана на ноге.
…На дворе стоял февраль. Морозы давили сильные, а снега было маловато. Иван Кузьмич на ночь, как всегда в зимнюю пору, закрыл ставни окон, жарко натопил печку. Валентина накупала Сашку и укладывала детей спать. Екатерина еще управлялась с женскими нескончаемыми делами. Кузьмич по обыкновению залез на печь. Шел десятый час вечера, а Ванечки с работы все еще не было, и на душе делалось неспокойно. Каждый думал о своем. Кузьмич понимал, что Ванечка где-то загулял — семьянин из него получился никудышный. Возможно, сказывалась чрезмерная избалованность приемными родителями, а, может, гены, передавшиеся от отца Ефимки, но, скорее, и то, и другое. Кузьмич не раз пожалел, что поддался уговорам жены на усыновление Ивана-младшего.
Когда дети заснули, улеглись и взрослые. Валентина долго лежала, не могла заснуть, все слушала, не скрипнут ли ворота, не послышится ли топот лошади, на которой Иван уехал на работу. Затем она все-таки задремала и вдруг явственно услышала шепот Ванечки: «Валя, Валя!»
Она вскочила, включила свет, но рядом никого не было.
— Чаво, приехал?! — подняла голову с подушки Катерина.
— Он не приедить, яво лошадь убила, — отозвался Кузьмич с печки.
— Ты чаво мелешь, черт старый? — вскипела жена.
— Я сон видал.
— Да будь ты не ладен со своими снами! — со слезами в голосе заругалась Екатерина.
До утра уже никто не уснул. Утром Валентина пошла искать мужа. Узнавала, расспрашивала, кто и где его видел последний раз. И только к обеду от проезжавшего за гумном тракториста узнала о страшном. Как установило следствие, Ванечка, ехавший на коне, запряженном в сани, на большой, наверное, скорости налетел одной стороной полоза на замерзший ком земли, вывороченный плугом на дорогу при осенней вспашке поля. При столкновении он, видимо, упал головой на окованный железом угол саней, а затем вывалился на дорогу. Лошадь нашли позже пасущуеся на поле с озимыми. Был Ванечке 31 год.
На похороны Ивана-младшего приехали его родные братья и сестры. Посидев, старшая, Нина, вышла на улицу, встретила тяжело поднимающегося на крылечко Ивана Кузьмича:
— Дядь Вань, ты мне хоть расскажи, как вы тут жили? А то мы ничего и не знаем. Пришлет Ванечка в полгода раз одно письмо, где пишет, что все хорошо, мы и успокоимся. Почему так получилось?
— Да лучше вам и не знать. О покойном говорять толькя или хорошо или ничаво. Пойдем в дом, Нина, холодно.
6
Почти три года после смерти мужа прожила сноха Валентина со стариками вместе. Жили ладно. Они управлялись с делами дома, Валентина работала на ферме. Но пришло время, и Валентина снова вышла замуж, уехав из хутора. Осиротели старики, заскучали по внукам, выросшим на их руках.
— Бабка, как же мы с тобой таперича? Подохнем, и нихто не узнаить! — смеялся Кузмич.
— Да как-нибудь будем, — отвечала Екатерина.
Валентина, приехав их проведать, расстроилась:
— Да как же вы без хлеба сидите? И таблетки все закончились, — сокрушалась она, делая ревизию запасов свекра со свекровью.
— Да бабка пышки пякеть. До магазина я не дойду, а она с больными ногами тем более. Таблетки и растирания, ага, покончались.
— Значит, давайте покупайте жилье ко мне поближе и собирайтесь переезжать. Я сюда к вам не набегаюсь. А так жить, как вы сейчас живете, это не дело.
Так и сделали Иван Кузьмич с Екатериной Семеновной — подыскали и купили на свои сбережения домик в райцентре, как посоветовала сноха. Трудно было уезжать с насиженного места, да делать нечего. Начали обживаться на новом месте. Все было хорошо — магазины, аптека рядом. Валентина не бросала стариков, которые за долгие годы стали ей родными. И подросший внук Сашка в любой момент мог подсобить с делами. Только не зря говорится — старое дерево не пересаживают. Скучали оба по родному хутору, по землякам, с которыми прожили не одно десятилетие бок о бок. Познакомились с новыми соседями, и люди неплохие оказались, а поговорить с ними не о чем, если только о погоде да об огороде. Проснулся как-то Кузьмич утром и кличет жену:
— Я ведь, бабка, нонче во сне весь хутор обскакал — и по саду своему походил, и к пруду смотался, и до края хутора дошел.
— О какой резвый! — улыбнулась Екатерина. — Хоть во сне, а проведал. Таперь долго скучать не будешь.
— Выходить так. Вот знаешь, чаво я табе скажу, помотала меня жизня по свету — в Крыму, в Европе, на Украине был. Везде хорошо, но лучшей нашего хутора нигде нету.
Через пять лет занемогла Екатерина Семеновна и скончалась. После похорон Валентина забрала Ивана Кузьмича к себе. Закручинился старик по своей Кате и увидел последний вещий сон в своей многотрудной и не очень-то счастливой жизни. Приснилась ему Катя — молодая, красивая, она, смеясь, убегала от него, оборачивалась и звала: «Ваня, пошли домой, пошли!»
Проснулся Иван и начал собирать свои вещички: «Мне домой надобно, там меня моя бабка ждеть!»
Рисунок К. Кудимова, Фрагмент рисунка И. Аксенова.
Татьяна
КОЗЛОВА
