Известный в городе и районе журналист и литератор Игорь Евдокимов, долгое время возглавлявший районную комиссию по восстановлению прав реабилитированных жертв политический репрессий, в своей книге исторических очерков «Земля прихоперская» писал: «Не должны исчезнуть из памяти людей эти окаянные времена. Своим великим страдальчеством, невыносимым мученичеством, костьми невинных жертв они будут вечной темой для журналистов, писателей… Долг творческих людей способствовать тому, чтобы окаянные времена не вернулись на нашу землю».
Своим правом прикоснуться к этой теме считаю то, что отец мой, Заблоцких Михаил Артамонович, 1894 года рождения, отбыл в невыносимо жестокой системе ГУЛАГа восемь страшных лет, освободившись в 1946 году — на два года раньше предусмотренного распространенной в 1937-1938 годах статьей 58 УК РСФСР. Из шестидесяти человек, которым некогда вместе с ним «шили дело» о якобы готовящихся диверсиях в народном хозяйстве, на волю возвратился он один. Остальные похоронены на лагерных погостах Казахстана, Сибири, Колымы…
Как сложилась жизнь моего отца? Как и жизни миллионов ему подобных, она навсегда исковеркана этим трагическим фактом. С клеймом политзека он жил еще полтора десятка лет до реабилитации Верховного суда РСФСР в связи с отсутствием состава преступления.
А «преступление» заключалось в следующем. Его дед Семен Яковлевич на момент начала сплошной коллективизации владел огромным натуральным хозяйством, включая строения, наделы земли, скот, птицу и собственную вальцовую мельницу, построенную в 1913 году за счет сорокатысячного кредита.
Имущество советская власть экспроприировала, а дед Семен получил пулю в лоб. Без суда и следствия приговор привел в исполнение красный сельский активист по кличке Тереха. Понятно, что вместе с полномочиями «отбирать награбленное» представитель новой власти получил и винтовку.
Чтобы яснее рисовались портреты тех, кто пришел к власти на селе в ту пору, сошлюсь на воспоминания дальних родственников о личности самого Терехи, бывшего то ли милиционером, то ли представителем Совета.
Захмелев от нахлынувшей вседозволенности и многочисленных полномочий, он завел себе молодую любовницу. А когда та отказалась быть его женой, ссылаясь на то, что у Терехи уже есть супруга и трое малолетних детей, он буквально ошарашил все село: убил свою жену и утопил в Дону детей.
Дед отца был не единственной жертвой озверевшего представителя новой власти. Тереха пообещал извести под корень весь трудолюбивый и предприимчивый род Заблоцких.
Моего деда Артамона он зверски убил на одном из хуторов, куда тот был сослан с семьей после раскулачивания.
Завершая разговор о сельском тиране, скажу, что в конце двадцатых годов его убили свои же, осознавшие, что на зарвавшегося собрата по классу просто нет управы.
Тогда, в двадцатых годах, отец мой не пострадал. В период коллективизации его не тронули. Новая власть уважала его как унтер-офицера царской армии, кавалера двух Георгиевских крестов, а также учитывала, что в Гражданскую он воевал на стороне красных. Власти даже закрыли глаза на то, что в период гонения на церковь отец как бывший церковный староста укрывал священника, которого нашли и расстреляли. «У него же пятеро детей! — выпалил тогда отец. — Вы их кормить будете?» На тот раз, как говорится, сошло. Зато третья волна репрессий, после известного геноцида казачества и так называемого раскулачивания, захлестнула семью отца. В тридцать седьмом он попал под негласную разнарядку арестов, так называемых «сталинских репрессий». Тут скажу вот что. Часто в спорах о политике односельчане, пытаясь опорочить вождя народов, обращались к отцу: «Артамонович, скажи, ты ж при Сталине сидел?» «Не знаю, — отвечал отец. — Сталин меня не сажал».
Действительно, донос писал кто-то из тех, кто жил рядом. Поводом служили обычная зависть и желание насолить ближнему, чтобы хоть чем-то угодить власти. Главным обвинением выдвигался факт укрытия священника, к нему прибавлялось то, что дед был кулаком — «контрой». Этого было достаточно, чтобы поставить на человеке клеймо врага народа.
Даже после реабилитации кто-либо из сварливых соседей нет-нет да и бросал отцу обидное: «Тюремщик».
Уже будучи на пенсии, я занялся поиском могил своих дедов-прадедов и составлением родословной. По известным причинам отец не рассказывал, где похоронены его близкие люди. Позднее создание новой семьи (прежняя погибла в войну от немецкой бомбежки), отразилось и на нас, детях. Росли мы в бедности и нужде, в четырнадцать лет я и вовсе потерял отца, вынужден был повзрослеть раньше времени.
Сегодня, глядя на темный крест на краю карьера, установленный в память о пострадавших казаках-урюпинцах, думается о многом. Ведь никого, в конце-концов, согласно своей кровавой директиве ЦК РКП(б) от 24 января 1919 года Яков Свердлов в Урюпинске лично не убивал. Уничтожали сами люди, подобные кровожадному Терехе, озлобленные на трудолюбивых и умелых, завистливые и подлые по своей сути людишки. А пострадала огромная страна. За период коллективизации Россия потеряла около 15 миллионов представителей крестьянства, рачительных хозяев земли. В госархиве Волгоградской области хранятся данные на 25 тысяч семей, репрессированных в тридцатые годы прошлого столетия. Как известно, это только 80 процентов уцелевших документов. А ведь в каждой семье было по 5-7 душ. Такие потери стали просто невосполнимыми.
Возвращаясь к словам Игоря Евдокимова о том окаянном времени, стоит напомнить о его укоре нашему беспамятству, выражающемуся в непочитании памяти невинно пострадавших. Глыба красного кварцита у центральной площади города — скромное место поминовения жертв не только нашей политики, но и нашего духовного и культурного невежества.
Учимся ли мы хоть чему-нибудь у нашей кровавой истории?
Н. ЗАБЛОЦКИХ.
